Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот что делать в такой ситуации?
Речь, значит, идёт о границе, которая проходит между родиной и государством, о принципах проведения этой границы. О природе «своего» и связей человека с этим «своим». И о сущности патриотизма: «что делать, если невозможно оставаться патриотом страны, не признающей ни свободы, и совести?» (Стоп: а что, «страна» и «государство» – это всё-таки одно и то же? Неужели?)
Иными словами, жёстче: «будешь ли ты защищать свою страну, если она преступит законы человечности или надругается над твоими ценностями»? Возможен ли в такой ситуации вообще безошибочный выбор, не сопряжённый с внутренней катастрофой того или иного масштаба?
Проблема, как вы понимаете, совершенно общечеловеческая, перед нею может оказаться кто угодно. Она не такая уж исключительно русская, как полагают сами авторы книги, обращая на это внимание в самом начале. «О русском интеллигенте иногда говорят, – пишет Донскис, – что у него только один выбор – изменить либо своей совести, либо родине.» (Ну, то есть, русская родина противна совести всегда?) И тут же снова повторяет: «Это – моральная дилемма прежде всего русской интеллигенции», хотя и делает оговорку: «…но я вряд ли ошибусь, если скажу, что при начертании интеллектуальной и моральной европейской карты в зону Восточной Европы попали страны, в которых до сих пор актуален выбор между совестью и отчизной.» «Счастливы те страны, – добавляет он, – где эта дилемма исчезает и людям приходится просто выбирать то или иное моральное и политическое поведение». Конечно, только вот ничто не гарантирует, что в этих ныне счастливых странах, даже если они находятся в западной части европейского континента, завтра всё не обернётся совсем иначе.
Наши пессимистические времена, как уже было замечено, не обделили испытаниями и ценности самих авторов (то есть, в каком-то смысле, – их духовную родину, их внутреннюю опору). Дело в том, что крушение коммунизма, на которое возлагалось столько надежд, ради которого было приложено столько усилий, – тоже привело не совсем (совсем не?) к тем результатам, которые вполне уверенно предвиделись.
Вдруг оказалось, что свержение коммунистической идеократии вовсе не привело к немедленному и повсеместному торжеству ценностей свободы, равенства, братства и справедливости. Напротив того, повсеместно, а в бывших социалистических странах, в том числе и в родной для авторов Литве, – особенно, начался такой рост ксенофобских, изоляционистских, агрессивно-националистических настроений, такое социальное расслоение, такая бесчеловечность, каких прежде не видывали и в страшных снах. Вдруг оказалось, что даже рыночная экономика совсем не означает с непременностью демократии и прекрасно способна функционировать и без неё. А кое-где – хотя этого уж точно никто не ожидал – попросту «победили реваншистские, фашизоидные либо откровенно фашистские силы» (нет, не только в той стране, о которой авторы говорят это в первую очередь). Теперь надо думать, что с этим делать. И нет ли противоречий внутри прежних либеральных представлений об устройстве мира и человека?
Вообще-то на те вопросы, с которых начинался разговор, Донскис и Венцлова не дают таких ответов, которые снимали бы все напряжения и противоречия. Ответ, который они предлагают, – скорее, стоический: не то чтобы утешающий, но взывающий к внутренним силам тех, кто в ответе нуждается. И произносит этот ответ Томас Венцлова, специалист, среди прочего, по родной нам русской словесности. Он формулирует его словами расстрелянного чекистами Николая Гумилёва.
Но когда вокруг свищут пули,Когда волны ломают борта,Я учу их, как не бояться,Не бояться и делать что надо.То есть – делать, что считаешь должным, и принимать последствия, которые этим будут вызваны.
В этом и заключается, как можно понять, источник оптимизма пессимистических времён: ты можешь знать, на что опираться.
Как и было сказано – книга откровенная, то есть личная и пристрастная: авторы и не думают скрывать, что смотрят на проблему изнутри родного им региона – «назовём его центральноевропейским востоком». Они ничуть не идеализируют Литву, свою «европейскую околицу», они прекрасно видят, что у неё есть реальная опасность остаться «изолированным, заштатным, озлобившимся захолустьем, лелеющим „самовитые ценности“ (а на деле – закрытость и возмутительную отсталость)». Такую опасность они усматривают, впрочем, у всех стран «востока Центральной Европы», хотя и признают, что «непросто установить границы этой зоны». Вообще, в моделировании, предлагаемом Донскисом и Венцловой, у Европы явно есть более и менее «европейские» области, – в каком-то смысле, она бывает как более, так и менее «настоящей». «Мы тоже, – признаёт Венцлова, имея в виду литовцев, – часто вынуждены выбирать между совестью и отечеством, и этот выбор бывает особенно драматическим (в „настоящей“, то есть Западной Европе, он несколько легче). Но лишь тот, кто выбирает совесть, может принести пользу родине.»
То есть, выходит, – «настоящая» Европа – та, что более качественна в этическом отношении. Из этого – из качественной этики – следует, в представлении Венцловы (надо думать, и его собеседника), в конечном счёте, всё остальное.
Европа – явление этическое.
Легче ли выбор между отечеством и совестью для жителей западных стран – право, стоило бы узнать у них. Для русского же читателя беда в другом.
Авторы всерьёз видят в нынешней России угрозу своей родине и всерьёз находят возможным, что война придёт в Польшу и Литву, – вы понимаете, по чьей вине. Должна признаться – это невозможно читать без отчаянного внутреннего сопротивления, даже будучи солидарной с исходными ценностями авторов и категорически не принимая того, из-за чего прогнозируемые ими исторические перспективы представляются вероятными.
Потому что, видите ли, как гласит знаменитая фраза, this is my country, right or wrong. Леонидас Донскис – и не он один – называет её «формулой имперского патриотизма». И в своём роде он прав – злосчастная фраза в самом деле устойчиво таковою служит, предполагая простейшее толкование: раз, мол, своё – в любом случае буду защищать. Неважно, мол, «права» или нет, не в том вообще дело. Донскис, правда, обращает внимание на то, что у неё есть и иное, куда более конструктивное толкование. «…эту напыщенную формулу имперского патриотизма в 1872 году впечатляюще применил рождённый в Германии патриот США, герой гражданской войны, генерал и сенатор Карл Шурц. Услышав слова другого сенатора об отчизне, „неважно, права она или нет“, Шурц заметил, что может и сам повторить эту фразу о своей стране – великой Американской Республике. И тут же прибавил: „Права или нет, это – моя страна; если она права, надо сберечь её такой; а если нет – исправить её“ (my country, right or wrong; if right, to be kept right; and if wrong, to be set right)». В таком случае фраза приобретает совсем другое значение и становится «формулой критического или гражданского патриотизма». Теперь она – о конструктивной ответственности.
Мне же эта фраза издавна чувствуется формулой, скорее, патриотизма катастрофического. (Травматического? Трагического?). (Словами того же Донскиса: «А что делать, если исправить родину, увы, невозможно? Если она не поддаётся исправлению?» Уточню: если я не вижу путей к исправлению её лично моими силами?) Окажется моя страна правой или нет, она всегда – моя страна, она не сможет стать мне чужой: и её правота, и её неправота в любом случае будут иметь отношение ко мне, пройдут через меня, я всегда буду за неё ответственной, даже если не знаю, как этой ответственности соответствовать; от того, в чём я чувствую её неправоту, мне всегда будет больно, не может не быть, даже если я эту неправоту не выбирала и не согласна с нею. И средств для снятия этой боли не существует. Её остаётся только принимать.
Может быть, это – о признании пределов человеческих возможностей, – пределов, которые, парадоксальным (ли?) образом, не отменяют ответственности.
Ловишь себя на мысли: в каком-то смысле, авторам хорошо рассуждать, – они видят себя принадлежащими к той человеческой общности, которая в своей основе, в своём существе права, – если угодно, права априори, даже когда вдруг, в силу чего бы то ни было, неправа ситуативно. Этой глубинной, коренной правотой они чувствуют себя защищёнными. «Мы, – пишет Венцлова, –
